|   Говоря об исчезнувших, мы по привычке рапортуем: 
              Захаренко, Гончар, Красовский, Завадский. Четверо. А их намного 
              больше, имя им — легион, и отличаются они от четверых известных 
              тем, что исчезают по-разному. Кто-то — навечно, прикрывшись крышкой 
              гроба, чтобы не нашли никогда, не потревожили, кто-то — до лучших 
              времен. Возможно, и на том свете...  
            Первым исчезнувшим был Геннадий Карпенко — ровно три года назад, 
              7 апреля 1999 года, он пропал в глиноземе Московского кладбища и 
              больше не подавал о себе ни весточки. Были пропавшие и до него — 
              Анатолий Майсеня, например. Но мы тогда не придали этому фатального 
              значения, потому что именно со смерти Карпенко начался смертельный 
              отсчет. Стрелки на том циферблате двигались и прежде, отсчитывая 
              не минуты и часы, а человеческие жизни и искореженные судьбы близких, 
              остающихся в одиночестве. Но в день смерти Геннадия Карпенко они 
              помчались с быстротой невообразимой, будто бы в стремлении обогнать 
              само время. И судьбы, по крайней мере, троих исчезнувших после были 
              вплетены в один-единственный оборот стрелок.  
            А потом начались другие исчезновения. Не трагичные, но драматичные. 
              Нельзя назвать пропавшим без вести Василя Быкова, потому что время 
              от времени он все-таки подает весть о себе. Но весть эта столь скупа 
              и столь редка, что уже не спасает.  
            Исчезли Людмила Карпенко и Ольга Захаренко — просто потерялись 
              где-то в бесконечном далеке, где на фоне их скорбных силуэтов звучит 
              жесткая немецкая речь и мелькают беспечные лица вечно уверенных 
              в завтрашнем дне граждан иной страны. 
            Исчезли бывшие государственные чиновники, которые, может, и могли 
              бы помочь найти тех, четверых, но вместо этого растворились в листве 
              лесных опушек и предпочитают срезать подосиновики и лакомиться водочкой 
              по вечерам.  
            Исчезли действующие государственные чиновники, потому что встали 
              на четвереньки и виляют красно-зеленым флагом, за которым их уже 
              не увидеть.  
            Исчезли когдатошние бретеры-демонстранты, слившись с казенными 
              простынями европейских лагерей для беженцев.  
            Исчезли ученые, вписав себя в алгоритмы чужой страны и став элементами 
              других периодических систем.  
            Исчезли музыканты, погасив за собой свечи, как в «Прощальной 
              симфонии» Гайдна, вступив с четвертой цифры в чужие оркестры. 
             
            А поскольку нас осталось мало — «мы да наша боль», — 
              то и расстояние между нами увеличивается с каждым исчезнувшим, потому 
              что от них здесь остается пустота, которую ничем — никем! — не заполнить. 
            Но все-таки Карпенко... Нет, не могу, каждый год к очередной дате 
              его смерти пытаюсь что-нибудь писать и думаю: ну вот теперь без 
              горечи, столько времени, столько трагедий за три года, а Карпенко 
              — что ж, ушла уже, успокоилась боль. Не получается. Смерть Геннадия 
              Карпенко — это удар кувалдой по голове, на которой нет даже хилого 
              шлема.  
            Потом мы ко всему привыкнем. К смертям и исчезновениям тоже вырабатывается 
              иммунитет. И каждую новую смерть мы будем тщательно обсасывать с 
              точки зрения «кому выгодно?», не веря уже больше ни в 
              инфаркты, ни в инсульты.  
            Они исчезают не просто так — они уносят с собой ключи от наших 
              городов, от наших домов, от наших душ, и негде потом искать утешения, 
              и не добежать до них, и не окликнуть, и скоро весь народ, оставшийся 
              здесь, будет похож на полоумную старуху на чьей-нибудь могиле, напевающую 
              «спи-усни-угомон-тебя-возьми» — не то заупокойную молитву, 
              не то колыбельную.  
            Но иногда, блуждая по лабиринтам сна, я пытаюсь отыскать мертвый 
              город, где на широком подоконнике в пустом захламленном подъезде 
              сидят и Геннадий Карпенко, и Юрий Захаренко, и Виктор Гончар, и 
              Дмитрий Завадский — сидят себе, покуривают, смотрят в пыльное окно. 
              И отводят глаза, чтобы не встретиться взглядом со своими близкими, 
              не позвать их туда же, на подоконник, где места, конечно же, хватит 
              всем — вон их сколько за века присело! С евклидовых времен, и как 
              запросто передают они друг другу через столетия то сигаретку, то 
              кулек с семечками, то привет, и все они есть, просто видны или не 
              видны — это уж от нашего зрения зависит. А мы все всматриваемся 
              и никак не можем понять, есть кто-нибудь за пыльным и мутным стеклом 
              или нет. 
             
            Ирина Халип 
              «Белорусская деловая газета»  
              
                     |