Говоря об исчезнувших, мы по привычке рапортуем: 
                      Захаренко, Гончар, Красовский, Завадский. Четверо. А их 
                      намного больше, имя им — легион, и отличаются они от четверых 
                      известных тем, что исчезают по-разному. Кто-то — навечно, 
                      прикрывшись крышкой гроба, чтобы не нашли никогда, не потревожили, 
                      кто-то — до лучших времен. Возможно, и на том свете...  
                    Первым исчезнувшим был Геннадий Карпенко — ровно три года 
                      назад, 7 апреля 1999 года, он пропал в глиноземе Московского 
                      кладбища и больше не подавал о себе ни весточки. Были пропавшие 
                      и до него — Анатолий Майсеня, например. Но мы тогда не придали 
                      этому фатального значения, потому что именно со смерти Карпенко 
                      начался смертельный отсчет. Стрелки на том циферблате двигались 
                      и прежде, отсчитывая не минуты и часы, а человеческие жизни 
                      и искореженные судьбы близких, остающихся в одиночестве. 
                      Но в день смерти Геннадия Карпенко они помчались с быстротой 
                      невообразимой, будто бы в стремлении обогнать само время. 
                      И судьбы, по крайней мере, троих исчезнувших после были 
                      вплетены в один-единственный оборот стрелок.  
                    А потом начались другие исчезновения. Не трагичные, но 
                      драматичные. Нельзя назвать пропавшим без вести Василя Быкова, 
                      потому что время от времени он все-таки подает весть о себе. 
                      Но весть эта столь скупа и столь редка, что уже не спасает. 
                     
                    Исчезли Людмила Карпенко и Ольга Захаренко — просто потерялись 
                      где-то в бесконечном далеке, где на фоне их скорбных силуэтов 
                      звучит жесткая немецкая речь и мелькают беспечные лица вечно 
                      уверенных в завтрашнем дне граждан иной страны. 
                    Исчезли бывшие государственные чиновники, которые, может, 
                      и могли бы помочь найти тех, четверых, но вместо этого растворились 
                      в листве лесных опушек и предпочитают срезать подосиновики 
                      и лакомиться водочкой по вечерам.  
                    Исчезли действующие государственные чиновники, потому что 
                      встали на четвереньки и виляют красно-зеленым флагом, за 
                      которым их уже не увидеть.  
                    Исчезли когдатошние бретеры-демонстранты, слившись с казенными 
                      простынями европейских лагерей для беженцев.  
                    Исчезли ученые, вписав себя в алгоритмы чужой страны и 
                      став элементами других периодических систем.  
                    Исчезли музыканты, погасив за собой свечи, как в «Прощальной 
                      симфонии» Гайдна, вступив с четвертой цифры в чужие 
                      оркестры.  
                    А поскольку нас осталось мало — «мы да наша боль», 
                      — то и расстояние между нами увеличивается с каждым исчезнувшим, 
                      потому что от них здесь остается пустота, которую ничем 
                      — никем! — не заполнить. 
                    Но все-таки Карпенко... Нет, не могу, каждый год к очередной 
                      дате его смерти пытаюсь что-нибудь писать и думаю: ну вот 
                      теперь без горечи, столько времени, столько трагедий за 
                      три года, а Карпенко — что ж, ушла уже, успокоилась боль. 
                      Не получается. Смерть Геннадия Карпенко — это удар кувалдой 
                      по голове, на которой нет даже хилого шлема.  
                    Потом мы ко всему привыкнем. К смертям и исчезновениям 
                      тоже вырабатывается иммунитет. И каждую новую смерть мы 
                      будем тщательно обсасывать с точки зрения «кому выгодно?», 
                      не веря уже больше ни в инфаркты, ни в инсульты.  
                    Они исчезают не просто так — они уносят с собой ключи от 
                      наших городов, от наших домов, от наших душ, и негде потом 
                      искать утешения, и не добежать до них, и не окликнуть, и 
                      скоро весь народ, оставшийся здесь, будет похож на полоумную 
                      старуху на чьей-нибудь могиле, напевающую «спи-усни-угомон-тебя-возьми» 
                      — не то заупокойную молитву, не то колыбельную.  
                    Но иногда, блуждая по лабиринтам сна, я пытаюсь отыскать 
                      мертвый город, где на широком подоконнике в пустом захламленном 
                      подъезде сидят и Геннадий Карпенко, и Юрий Захаренко, и 
                      Виктор Гончар, и Дмитрий Завадский — сидят себе, покуривают, 
                      смотрят в пыльное окно. И отводят глаза, чтобы не встретиться 
                      взглядом со своими близкими, не позвать их туда же, на подоконник, 
                      где места, конечно же, хватит всем — вон их сколько за века 
                      присело! С евклидовых времен, и как запросто передают они 
                      друг другу через столетия то сигаретку, то кулек с семечками, 
                      то привет, и все они есть, просто видны или не видны — это 
                      уж от нашего зрения зависит. А мы все всматриваемся и никак 
                      не можем понять, есть кто-нибудь за пыльным и мутным стеклом 
                      или нет. 
                     
                    Ирина Халип 
                      «Белорусская деловая газета»  
                     |